— Непутёвая пошла…
Окна нашей квартиры выходили как раз на тот дом, к хозяйке которого относилось это прозвище. Обычно его произносили негромко, словно с придыханием, и печально качали
головой. Хозяйку дома звали Людмила, у неё была красивая фамилия с окончанием на -ая, а населявшие дом жильцы вызывали
неподдельный интерес не только у меня. Как это было и почему,
я расскажу, как это запомнила я.
Людмила ходила в крепдешиновом платье, на ткани которого бордовые розы ещё не совсем утратили яркость. Оно когда-то было сшито по фигуре, а теперь трещало по швам.
Губы были накрашены ярко-красной помадой, причём было
очевидно, что красили их сильно дрожащей рукой. На голове красовалась неизменная, некогда модная шляпка, которая представляла теперь собой такой же непонятный предмет, как
и её дамская сумка. Бёдра Людмилы уверенно колыхались при
ходьбе то влево, то вправо, и этому ритму не могли помешать
какие-то несчастные сто граммов крепкого напитка, принятого
прямо с утра.
Она всегда была в хорошем настроении, всегда находила
пару-тройку добрых слов для встреченного ей знакомого человека. Нисколько не стесняясь лёгкого амбре спиртного, она излучала необычайную доброту и заинтересованность в собеседнике. Однако, вспомнив вдруг о цели своего выхода в свет, внезапно срывалась с места:
— Б…дь, я ж в магазин, чекушку к обеду надо купить.
Фигура в бордовых розах удалялась, но ещё долго можно было наблюдать за амплитудой её бёдер… вправо-влево… однозначно: когда-то она была занозой не в одном мужском сердце.
Наша квартира была угловой. Одно окно большой комнаты выходило на улицу Гороховую, и прямо перед ним на клумбе, за которой ухаживала моя бабушка, росли мальвы. Эти цветы весьма неприхотливы и не пользуются особой популярностью у садоводов. Для меня же эти цветы останутся навсегда одними
из самых любимых.
Они были будто из гофрированной бумаги, разных цветов и оттенков. Розовые и нежно-белые, бордовые и тёмные, словно ночь… Их цветение радовало нас всё лето. Лишь завершали свою жизнь нижние цветки, как следующие уже были готовы снова восхищать ваш взор. На цветках было очень много пыльцы,
и пчёлы, кружась, никак не могли выбрать, на какой же цветок лучше присесть. Испачкавшись в пыльце и изрядно отяжелев, они улетали домой, довольно гудя и унося свою добычу. В индийских фильмах, которые были очень популярны в те времена, в самый важный момент, когда главные герои вдруг понимали,
что влюбились, показывали именно эти цветы. Море цветов мальвы — это море любви и музыки… и сразу становилось понятно, что это — настоящая любовь, и она навсегда.
Второе окно большой комнаты, как и окно нашей кухни, смотрело как раз на дом наших соседей, хозяйкой которого и была Людмила. Он был огорожен забором, который некогда был основательным. Однако теперь щели и проломленные доски его были свидетелями запущенности, грязно-серый цвет это только подтверждал, верх же забора напоминал верхушки скалистых гор. Между нашими домами уютно расположился небольшой внутренний садик. Напротив окон росла яблоня сорта «Шафран», несколько кустов малины и крыжовника, около десятка рядов клубники, и гордость моей мамы — куст китайского мака.
Где и как она смогла приобрести это чудо в те времена, я не помню. Куст китайского мака был невероятно большим. Его крупные, словно вырезанные умелой рукой мастера, светло-зелёные, опушённые жёсткими волосками орнаментные листья складывались как будто в розетку. Прямые и сильные стебли
были увенчаны алыми чашами цветов с удивительно выразительным рисунком, внутри которого на чёрном пятне находилась пыльца. Лепестки были необыкновенно нежными и трепетали от самого лёгкого ветерка. Он цвёл недолго, в начале лета, на протяжении всего нескольких лет. Сколько бы мама ни старалась его размножить, ей это никак не удавалось. Куст так и оставался одним-единственным, радовал нас в начале лета,
а затем уходил на покой, как будто отдал все силы, чтобы порадовать окружающих своим огненно-алым сокровищем.
В те времена, о которых я рассказываю, мак был для нас просто цветком. Это слово не вызывало никаких криминальных мыслей ни о каком героине или морфии. Газоны засеивались смесью разных цветов: это были васильки, ромашки и маки всевозможных оттенков. Мы с нетерпением ждали, когда же появятся маленькие коричневые кубышки с вкусными семенами мака,bnи с радостью наслаждались этим деликатесом. Здесь самое главное было успеть сорвать кубышку первым. Наверное, во времена моего детства тоже были люди, которые употребляли дурманящие препараты, но об этом не говорили или говорили
вполголоса.
В нашем доме жила тётя Маша, она была медиком и прошла всю войну. С самого раннего детства я помню: она уже тогда очень сильно болела, давали о себе знать боевые ранения.
Тётя Маша любила поболтать с малышнёй, а мы были не против. Про неё говорили, что она морфинистка и пристрастилась к этому зелью на войне, чтобы не сойти с ума от ужаса, в котором провела все долгие годы войны, от её начала и до конца, самоотверженно спасая солдат. У неё было так много наград, что они не помещались на её военном кителе. В то время это были все мои знания про наркотики. Да и разве можно было
назвать её наркоманом?
Яблоню бабушка посадила сразу, как только получила эту квартиру и они въехали туда дружной семьёй — бабушка и её дети: два сына и дочь — моя будущая мама. Когда я появилась на свет, яблоня уже плодоносила и щедро угощала всех хоть и некрупными, но очень вкусными плодами.
У этого дерева было ещё одно очень важное предназначение. В начале зимы бабушка приобретала на рынке ленту свиной шкурки с остатками сала, обматывала ею ствол яблони и привязывала бечёвкой. Так получалось угощение на всю зиму для маленьких пернатых гостей. Птицы прилетали со всей округи лакомиться и устраивали пёстрое веселье во время своего пира.
Я любила наблюдать за птицами. Иногда из леса прилетал даже дятел. На фоне маленьких птиц он казался огромным в своей красной шапочке и оперении, похожем на китель военного, — настоящий главнокомандующий. Окна были большие, с двойными рамами, и зимой наружные стёкла покрывались морозным рисунком, словно кто-то умело водил рукой невидимого автора и помогал ему создавать всё это белоснежное кружево.
По этой причине в комнатах с утра свет был белёсым. Мой письменный стол стоял как раз напротив окна. Морозный художник где-то оставлял чистые места, словно знал, что дети — любопытный народ и так нам будет удобнее рассматривать весь этот зимний мир.
В то время было принято покупать птичку на зиму. Развлечений было не так много, и поющая пичужка скрашивала зимние дни. Ловлей птиц и их продажей на городском рынке занимались
многие мужчины — профессионально и долгие годы. Это были взрослые, серьёзные дяденьки, и мальчишки, которые тоже пытались заняться данным бизнесом, были им не конкуренты. У них не было такой хорошей оснастки и такого опыта как в ловле,
так и в продаже птиц. На рынке для продажи птиц осенью было отведено специальное место. Это была внешняя стена крытого павильона, где продавалось мясо, напротив стоял другой павильон — для продажи молочных изделий и овощей, из которого нередко доносилось:
— Покупаем, покупаем картошечку! Варится без воды, жарится без масла!
На стене были развешаны клетки — там томились в ожидании покупателя пернатые, которые по своей неосторожности позарились на лакомство и попали в сети охотника. Это были чижики, синицы, снегири, щеглы, репелы. Щеглы и снегири из-за их красоты стоили недёшево — они были по пять рублей, но репелы
были хорошими певчими птицами, поэтому стоили чуть дороже.
У каждого продавца был свой рекламный трюк. В базарные дни каждый из них брал с собой птичку, которая жила у него уже очень давно, и та отрабатывала свой хлеб, завлекая покупателей, и выделывала такие коленца, что у всех захватывало дух и пройти мимо было невозможно.
Тут же можно было купить и небольшую клетку, сделанную руками местных умельцев, а при желании — заказать большой вольер по собственному рисунку. Торговля шла вплоть до Нового года. И только весной пленённые птицы наконец-то получали свободу.
Это тоже было традицией. Владельцы птиц выносили на
улицу клетки и открывали их. За долгие зимние месяцы жизни в маленькой клетке птицы не сразу понимали, что можно лететь куда хочешь. Выбравшись не спеша из клетки, они ещё долго сидели на каком-нибудь дереве неподалёку и всё никак не могли понять, что уже на свободе. Немного оправившись,
эти птицы улетали в свой лес с надеждой забыть как можно скорее зимний сытый плен.
Хозяина дома напротив, мужа Людмилы, звали дядя Гриша.
Он был очень похож на сильно постаревшего доброго клоуна:
в глазах его всё ещё иногда загорались искорки, а губы непроизвольно складывались в улыбку. В глубинах карманов дяди
Гриши всегда находилась конфетка, которой он охотно угощал
встретившегося ему малыша. Он улыбался беззубым ртом, наклонялся к малышу и вручал ему измученную конфетку в фантике
неопределённого цвета с такой неподдельной радостью, что не
взять её было невозможно — этому не мог помешать даже устоявшийся запах алкоголя.
Про него говорили, что он пьёт горькую. У него была большая семья: жена, старший сын и две дочери-погодки. Прямо же
за их домом, через дорогу, находился городской ликёро-водочный завод. Местное Эльдорадо для всех городских мужчин. Вот
как раз на этом заводе и работал их старший сын. Однажды он попал на работе в какую-то нехорошую историю, был суд, и его надолго посадили в тюрьму.
Соседство этого завода каким-то странным образом влияло
на всю округу. Очень часто, играя осенью рядом с домом, малышня находила в куче листвы припрятанные или потерянные сотрудниками завода бутылки водки или вина. Нет-нет да и бежали девочка или мальчик с бутылочкой беленькой в руке, неся домой нужную находку, которая обязательно пригодится в хозяйстве.
Прямо к заводу подходил железнодорожный путь, по которому в цистерне привозили патоку для производства спиртного и лимонада. Цистерну загоняли на территорию завода, и от улицы её отделял забор из железных прутьев, между которыми можно было легко пролезть. При разливе патока стекала и застывала под брюхом цистерны сахарными сосульками, которыми можно было полакомиться, если сторож был занят чем-то
другим, а не охраной этого сокровища. Цистерна стояла там несколько дней, и обычно мы успевали получить порцию своего бесплатного сладкого счастья.
Почти в то же время, когда посадили в тюрьму сына дяди Гриши, их старшая дочь утонула в реке Хопёр, на популярном пляже, который любил весь город, он назывался Коса. Они гуляли большой компанией на День молодёжи, и, что там произошло, так и осталось загадкой, как и то, как эта семья смогла пережить такое горе. Младшая дочь, Ирина, училась в старших классах, но уже успела отличиться: она стояла на учёте в детской комнате милиции. Каким-то удивительным образом эта семья из когда-то благополучной и большой становилась всё меньше и неблагополучнее, а прозвище Непутёвая со временем стало относиться не только к хозяйке дома, но и ко всей семье.
Рассказывали, что Людмила с Григорием с фронта привезли чуть ли не два вагона всякого заграничного добра. Они служили в трофейном батальоне и далеко не простыми солдатами. Часть этого добра они продали и на вырученные деньги построили тот самый дом, о котором говорили, что он был «полной чашей».
Дом был построен из лучших материалов и отделан по высшему разряду, как тогда говорили: «Под яичко!» Долгие годы они безбедно жили на деньги, вырученные от продажи привезённого трофейного имущества. Все красавицы города ходили в купленных у них кофточках, комбинациях из шёлка и платьях из панбархата, очень красивых и модных в то время. Достаток позволял беспричинные застолья, которые стали обычным делом. Постепенно они стали продавать уже нужные вещи, и так было каждый раз, когда надо было выпить и угостить многочисленных гостей.
Когда я узнала эту семью, от их былой роскоши не осталось и следа. В доме вместо стола стояли ящики, они же служили и стульями. Теперь к ним приходили гости, которые возвращались из мест заключения, и оставались там на неопределённое время, но и им были рады и их принимали с тем же радушием.
Однако уже были нередки и облавы, когда приезжал милицейский воронок, и тогда из дома, из всех возможных щелей: из дверей, из окон и через забор — разбегались, словно тараканы, не только лысые дядечки в фуфайках, но и изрядно потрёпанные полуодетые тётеньки.
Тем летом я окончила первый класс начальной школы. Вот уже и китайский мак отцвёл, но днём ещё было тепло… И вот в один из дней, когда уже солнышко готовилось отдохнуть от дневных забот, а взрослые ослабили над нами контроль, занявшись своими привычными делами, мы припали к щелям в заборе
и стали наблюдать интересные события.
Двор дома «непутёвых» представлял собой на тот момент грустное зрелище: он был неухожен и загромождён всяким хламом. Сад также был в полном запустении, по его дорожкам было невозможно пройти из-за прошлогодней и позапрошлогодней травы. Посередине двора, напротив крыльца, мы увидели всё
те же ящики и группу весёлых мужчин и женщин, которые играли в карты, как выяснилось позднее, на раздевание. За импровизированным столом сидело пятеро — три парня и две девушки.
На столе стояла пара высоких бутылок тёмно-зелёного цвета, в одну из них был воткнут дельфиниум фиолетового цвета, который царственно возвышался над общим разгромом и казался неуместным в этой декорации. Буханка чёрного хлеба и пара гранёных стаканов завершали натюрморт. Сами хозяева дома
почему-то отсутствовали, или, возможно, они были в доме и отдыхали от веселья, устроенного более молодыми гостями.
Рядом с развесёлой компанией, на сухом дереве с кое-как опиленными и обломанными ветками, которое когда-то было яблоней, висел старенький транзистор, издавая что-то наподобие музыки, а на уродливых ветках — серые брюки, майка и носок. Два парня сидели к нам спиной, один из них был уже только
в трусах, а спина его была прекрасным холстом, на котором красовались храм с куполами. Иногда он сплёвывал коричневую вожжу слюней, громко и многозначительно вздыхал — и
делал ход: его рука замирала на мгновенье в воздухе, и карта с громким щелчком опускалась на импровизированный стол.
Ему явно не везло.
У двух других парней были короткие ёжики волос, и это делало их похожими друг на друга, а ввалившиеся щёки и какой-то особенный цвет лица указывали на то, что они долгое время не видели солнца. Было невозможно понять, какой у них цвет глаз и какое настроение, словно и оно выцвело за годы, проведённые без солнца.
Одну из девушек мне было видно очень плохо — она как раз сидела напротив парня с куполами, а вот вторая сидела сбоку, и её можно было хорошо рассмотреть. Щели в заборе были вертикальные, и для того, чтобы было хорошо видно, нужно было изрядно изогнуться. Мы с ребятами облепили забор, словно он был намазан чем-то сладким. Мне досталось очень удобное место: встав на колени и наклонив голову, я получила отличный
обзор происходящего. И тут парень с куполами ударил по столу картой и ехидно сказал:
— Ну что, марэса, твой ход.
Эти слова относились как раз к девушке, которую мне было очень хорошо видно. Она держала карты в левой руке, словно веер, сидя нога на ногу, и смотрела на него исподлобья, шутливо хмурясь. Затем, немного подумав, она решительно бросила свой веер на стол и резко встала во весь рост.
Она была очень высокая и стройная, даже какая-то старая футболка не могла этого скрыть. Её волосы были собраны в высокий хвост на затылке, они были осветлены гидроперитом, и явно не в парикмахерской. Неожиданно предвечерние лучи солнца выбрали именно её и решили обнять напоследок. Она медленно распустила волосы, подняв лицо к небу, в лучах солнца они казались нежно-розового цвета, а её словно окутало лёгкое облачко. Резким движением она сняла футболку — и две большие груди, похожие на сдобные булочки, будто присыпанные сахарной пудрой, заставили громко вздохнуть не только её
друзей.
Она была прекрасна. Женское тело впервые вызвало у меня такой восторг. На мгновение я вспомнила, как мы с бабушкой еженедельно ходим в баню, даже закрыла глаза. Уж поверьте: там голых женщин было предостаточно, но никакого восторга я не ощутила, только вспомнился эмалированный таз с красными тюльпанами, который мы брали с собой.
Ещё одно мгновение ушло, чтобы представить мои любимые марки, которые я собирала, из серии «Живопись» — с изображением картин Пауля Рубенса «Пасторальная сцена», «Венера и Адонис» и, конечно же, «Союз Земли и Воды». Всё это было красиво, но теперь показалось мне каким-то слишком претенциозным.
А передо мной была обычная девушка, но такая дерзкая и нежная, уверенная в своей красоте в лучах вечернего солнца. Я смотрела в щель, а видела раскрывающийся огненно-алый мак — он достигал огромного размера и ещё не успел раствориться во мне, как уже следующий и следующий маки ослепляли
меня огненно-алым цветом. Наконец они расцвели внутри меня, вызвав лёгкий трепет.
Вдруг, как мне показалось, какая-то невиданная сила за шкирки оторвала нас от забора. Мы не сразу поняли, что это были родители. Так нас вернули в реальность. Мы уже приготовились получить изрядную трёпку, как издали услышали милицейскую сирену: видимо, кто-то уже вызвал наряд. И тут вся эта голенькая компания прыснула наутёк: думаю, не у всех были нужные документы, а кого-то, возможно, уже искали. Мы стояли
с раскрытыми ртами, глядя на убегающих голых людей, а взрослые всё пытались закрыть руками наши широко открытые глаза.
— Непутёвая семейка…
Я встретила их младшую дочь, когда уже оканчивала школу
и жила в другом районе. Говорят, что и она побывала в колонии, но всё-таки нашла в себе силы и изменила собственную жизнь к лучшему. Она вышла замуж, и у неё уже были дети. Мы ехали в автобусе, на руках у Ирины был маленький сын, второй, постарше, сидел рядом и держал её за руку. Я узнала её по доброй улыбке — такой же, как у её мамы и папы, которых уже давным-давно не было на свете. Что мы должны знать про человека и что мы можем узнать о нём, не прожив его хорошую или не очень хорошую жизнь, длинную или короткую — возможно, такую короткую, как жизнь китайского мака, который навсегда останется в моей памяти, как огненно-алое чудо?