Утро навалилось внезапно – безумным чириканьем воробья. Семен с трудом разлепил глаза и окинул все вокруг мутным взглядом. В голове болью отдавались звуки, издаваемые веселой птицей. Воробей прыгал по столу, поглядывая с опаской в сторону старой раскладушки, уже третий год служившей Семену кроватью. Майское солнце било лучами в открытую форточку, радуя расшалившегося непоседу.
– А ну пошел вон отсюда, – попытался выдавить из себя Семен.
Вместо этого у него вышло звериное рычание. Семен схватил с пола пустую бутылку и запустил ею в воробья. Бутылка ударилась в стену и разбилась вдребезги. Воробья нигде не было. Возможно, маленький проказник уже улетел, или это была просто галлюцинация. Долго размышлять об этом Семену не хотелось. Похмелье тяжестью давило на мозг.
Наконец он сделал над собой усилие и поднял голову, оглядывая свою уже давно пришедшую в упадок квартиру. Через некоторое время удалось подняться. Холодный душ несколько привел Семена в чувства, он даже смог пойти на кухню и заварить крепкий чай.
Приведя себя в какое-то подобие порядка, Семен начал поиски носка. Удивительным свойством обладают мужские носки – как бы ты их ни снимал, к утру всегда находится только один.
– Эй, Сёма, выходи! – заорал охрипший голос с улицы.
Собутыльник и лучший друг Кирюха по кличке Шуруп звал его к себе, чтобы снова вместе уйти из этого неприветливого места в идеальный мир, где правит свой бал зеленый змий. Кирюха-Шуруп был профессиональный сорокалетний алкоголик с неугомонным характером. Его пытливый ум вечно находил средства от скуки для своего хозяина. Вместе с Шурупом не скучали и все окружающие. Но сейчас Шуруп был совсем некстати. Нужный носок все никак не хотел находиться, приводя Семёна в состояние тихого бешенства.
– Да отстань ты уже, горлопан, – высказался вслух Семён о Шурупе и добавил крепкое слово.
Наконец, решившись на крайние меры, Семён начал тщательно изучать пол. Для этого он прилег на линолеум и стал заглядывать под старую мебель, рискуя, что она развалится и обрушится ему на голову. И вот когда он добрался до буфета, заветный носок показался возле дальней ножки. С облегчением выдохнув, Семен потянулся за ним. Странная тень промелькнула возле буфета, как будто кот, ступая на мягких лапах, прошел из комнаты в коридор. Семену показалось, что он слышит тихий стук кошачьих коготков об пол, впрочем, он сильно в этом сомневался.
– Ерунда какая-то! – удивленно воскликнул Семен и опять добавил крепкое слово. – Эй, кто сюда кота пустил? – на всякий случай громко произнес он, предполагая, что, может быть, кто-то из его случайных собутыльников после вчерашнего распития заночевал в квартире. Никто не ответил. Тихий скрип двери на сквозняке был единственным звуком, донесшимся до Семена в ответ на его вопрос.
– А это еще что такое? – удивился Семен, с трудом поднимаясь с пола, чтобы направиться в коридор. Скрипела дверь в маленькую комнату, где были закрыты вещи, оставшиеся после смерти его жены. Уже третий год в эту комнату никто не заходил. Семён категорически не хотел будить печальные воспоминания, и, чтобы не допустить этого, откладывал все время разборку старых вещей «на завтра». Вот так и прошли – ох, ну, надо же! – уже три года.
Выйдя в коридор, Семен увидел тонкую полоску солнечного света, тянувшуюся из приоткрытой двери маленькой комнаты. Ужас прокатился по телу мужчины холодной волной, окончательно отрезвив его.
– Эй, кто там? – спросил треснувшим голосом Семен. В коридоре, на счастье, ему попался брошенный неизвестно когда и кем молоток. Схватив его, Семен, осторожно ступая, вошел в комнату.
Комната встретила его запахом плесени и пыли. Он огляделся. Не увидев никого, немного успокоился и положил молоток на стул.
За старым шкафом, где в стене была сделана ниша с полками для хранения консервированных солений, Семен обнаружил уже забытую им картину, которую писал еще в те далекие времена, когда все были живы и счастливы. Тогда он мечтал о многом. Как давно это было…
Он взглянул в пыльное зеркало. Лицо старика, небритого и морщинистого, с большими мешками под сердито смотревшими на него глазами. Семен отвел мутный взор от своего отражения и посмотрел на картину. Это был портрет его жены. Она улыбалась, но картина была не закончена – у женщины не было глаз. Воспоминания стали захлестывать Семена, вызывая горечь от безвозвратности прошедшего. Накрыв тряпкой картину, он задвинул ее подальше за шкаф. Выйдя из комнаты, Семен покрепче закрыл дверь и поковылял на улицу, где уже заждался Шуруп.
На детской площадке его встречала небольшая компания в составе Шурупа и неизвестного парня в тренировочных штанах, тельняшке и военной фуражке.
Шуруп уже был весь на нервах от нетерпения.
– Сёма, ну сколько можно нас прессовать! Ты ж не белая горячка, чтобы мы были готовы ждать тебя вечно. Давай посмотрим правде в лицо. Мы – люди, пострадавшие от воздержания! – При этом Шуруп кивнул на парня в трениках. – Мы пятнадцать суток жили ради общества и чуть не пропустили святое!
Дело в том, что Шуруп вел жизнь веселую и беспечную, нисколько не смущаясь своей бедности и пьянства. Пристрастие к алкоголю он даже считал путеводной звездой, своей целью и философией, которая заставляла Шурупа созидать и творить в этом мире. А натворил он уже немало.
Кирюха часто влипал во всякие авантюрные истории, затеянные им обычно от скуки. Вот и сейчас он только освободился после того как загремел на пятнадцать суток за избиение жениха на свадьбе кришнаитов. Как он туда попал с баяном и розой в петлице, не знал никто, но только отсутствие спиртного и вегетарианская пища не остановили настроенного на праздник Шурупа. Он пытался вразумить кришнаитов: если их свадьба пройдет скучно, потом уже ничего не исправишь. Для лучшего вразумления Шуруп врезал жениху в ухо. Да, взял и врезал, не потому, что Шуруп ненавидел кришнаитов. Он был достаточно толерантен ко всем религиям на земле, а бил так, «для антуражу», чтобы привести мир к гармонии. После удара Шурупа адепты Кришны осознали, что у них большие разногласия в понимании гармонии с адептами зеленого змия и, чтобы разрешить противоречия, внезапно возникшие между двумя философскими школами, сдали Шурупа полиции.
Так, что Шуруп был измучен и слаб, все его существо требовало возлияний и праздника. На его счастье, вчера была Красная горка, и многие, по заведенной традиции, оставляли спиртное и закуску на могилах усопших. Шуруп изо всех сил спешил на кладбище.
– Это Паша, – коротко представил он Семёну парня в трениках и фуражке. – Паша – дембель. Сёма, даже дембель, бывает, ошибается. Паша ошибся и пытался войти в метро в самый час пик через выход. Его не поняли. Люди бывают часто несправедливы к тем, кто видит мир по-другому. Да, Паша был самую малость пьян, оттого не вежлив. Зачем же сразу вязать парню руки? Может, перед тобой не просто выпивший человек? Может, это будущий Есенин или даже Володя Высоцкий?!
– Народец такой озлобленный пошел, – вмешался в разговор будущий поэт и всенародный любимец. – Я иду, а они прут, никакой культуры. Раша и есть Раша, это вам не Европа, – произнес он и глубокомысленно посмотрел на всех, по-видимому, ожидая восхищения своей мудростью и просвещенностью в этом вопросе. Так и не дождавшись от этих пигмеев поддержки, Паша высморкался на асфальт и, набрав семечек из кармана в горсть, начал сплевывать шелуху себе на тренировочные.
Майский день был прекрасен, пахло сиренью. Впереди, на кладбище, за чугунными решетками их ожидал долгожданный праздник. Они шли по дороге к воротам. Розовый кабриолет с открытым верхом, оглушив всю округу громкой музыкой, чуть не сбив их, промчался, напылил вокруг. Шикарная фифа, будто героиня из голливудского фильма о красивой жизни, такая недоступная для них, гнала по дороге, даже не обратив внимание на шествующую по обочине троицу.
– Вот тварь гулящая! – сказал раздосадованный ее невниманием дембель. – Наверное, не одного олигарха обслужила, чтобы такую тачку заиметь.
– Паша, не психуй. Сейчас тебе будет лучше, чем ей, – успокоил дембеля Шуруп.
Наконец они оказались на территории кладбища.
Кругом росли цветущие деревья. Средь деревьев прятались кресты, могилы, украшенные пластмассовыми цветами, пшено для птиц, конфетки на лавочках и манящие изнуренных друзей пластиковые стаканчики с напитками. Компания шла по дороге. Семен всей своей натурой художника ощущал, как спокойна и торжественна вечность.
Он погрузился в философские размышления, но его быстро вывел из этого состояния голос Шурупа:
– Нет, не умеешь ты все же, Сема, пить. Зачем тебе вообще пить, только зря продукт переводишь. Вот ты, вижу, хочешь спросить, а зачем пью я? А мне весело, Сема. От водки жизнь интересней, дышится по-другому, как в раю. Для меня водка – счастье, а для тебя что? Ты ж с горя пьешь, а не с радости. Не выпьешь – тебе плохо, выпьешь – еще хуже. Бросал бы ты пить, Сема! – сказал Шуруп, весело поглядывая на стаканчик с прозрачной жидкостью, который уже успел подобрать где-то на ходу. Он влил содержимое себе в рот и, чуть поморщившись, положил вдогонку шоколадную конфету.
Семен недобро посмотрел на Шурупа, но ему не хотелось начинать ненужные дебаты, и он пошел дальше, не сказав ни слова.
Однако Шуруп и не думал униматься:
– Вот, посмотри на Пашу. Кажется со стороны, что Паша не так умен и даже, наоборот, очень глуп, – показал он рукой на своего нового товарища, который в это время расхаживал в поисках добычи среди могил где-то в глубине кладбища и потому не мог слышать их.
– Но на самом деле, Сема, он – профессор в этой жизни, и, поверь мне, он еще покажет себя. У него, в отличие от тебя, нет никаких ненужных принципов. И он прав, Сема. Он прав во всем.
Несмотря на то, что Сема много пил и был причислен окружающими к низшим слоям общества, на которых уже поставлен крест, человек он в прошлом был интеллигентный, образованный и хорошо разбирающийся в людях. Он с удивлением посмотрел на Кирюху. Его заключение шло вразрез с тем, что видел в этом парне сам Семен – недалекого дурачка, не отягощенного интеллектом, при этом возомнившим, что он и есть тот самый народ, для которого должно быть всё, но при этом ненавидящий людей вокруг себя, брюзжащий о том, как ему плохо, что он родился здесь, как все ужасно вокруг, и только он понимает «всю глубину падения этой страны». Несмотря на тренировочные с растянутыми коленками и рваную тельняшку, его душа страдала и рвалась туда, на Запад, к пальмам и барам на пляжах, где, как ему казалось, и есть благословенный рай, где не надо работать, а спелые ананасы сами падают в рот. Он знал, когда-нибудь судьба сама его вытолкнет из этой неправильной страны на блаженные острова с мулатками и коктейлями.
– Сема, ты и подумать еще не успеешь, как будут проданы за червонец все твои толстовские идеалы, и этот мерзавец будет танцевать на наших могилах с теми, кто уже у корыта. Вся его священная злоба только о том, что он – еще не они. Выпей, Сема! – подвел итог Шуруп, протягивая синий стаканчик с темной бурдой. Из кустов появился радостный дембель.
– Мужики, гляньте, что у меня есть! – крикнул он, показывая почти полную бутылку водки. Неожиданно прогремел гром, сгустились тучи. Впереди, возле двух свежих могил, стояла женщина средних лет в черном платье и с красным, как кровь, букетом роз. Женщина смотрела прямо перед собой стеклянным взглядом, не обращая внимания на происходящее вокруг.
Оценив обстановку, Шуруп определил для себя эту особу, как вдову, и направился прямо к ней в надежде поживиться чем-то более существенным, чем стаканчик водки. Чувствуя недоброе, Семен попытался воспрепятствовать другу, но был грубо остановлен дембелем и вынужден смириться с происходящим.
– Разве можно было себе даже предположить такое, – неожиданно простонал Шуруп, встав сбоку от вдовы и очень правдиво пустив слезу. Женщина вздрогнула от неожиданности.
– Дожили до таких времён – лучшие уходят. И какие лучшие! – продолжал Кирюха, всхлипывая и вытирая нос рукавом.
Вдова смотрела на него удивленными, широко распахнутыми глазами, находясь в растерянности от неожиданного появления незнакомого плачущего субъекта.
– Позвольте, но я вас в первый раз вижу, – робко начала женщина, – вы разве знали Романа Петровича?
– Мадам, я вас могу уверить, многие люди знали этого человека, я не побоюсь сказать – человечища! – глотал слезы Шуруп.
– Даже трудно себе представить, какого человека мы потеряли. Ведь только он так искренне и просто мог думать о других. Это была глыба, нет, даже, пожалуй, айсберг любви и понимания!
Крайне удивленный взгляд вдовы остановил поток слов Шурупа.
– Да, мадам. Возможно, вы не знали, но он постоянно думал о людях. Ну, ладно, ладно, не смотрите на меня так, сконфузите, допустим, ночью не думал. Ночью у него был семейный отдых, человек имел право расслабиться, – попробовал выкрутиться Шуруп, видя все возрастающее удивление вдовы.
– Вы уверены, что говорите сейчас о Романе Петровиче Плохунове? – наконец спросила женщина.
– Абсолютно. Я допускаю, он был скрытен дома. Деловые люди не всегда бывают открыты даже с близкими людьми. Но его харизма, его высоконравственный склад ума, его постоянная деятельность на благо всех располагали людей к гуманизму и человеколюбию, – продолжал заливаться соловьем Шуруп.
– Конечно, я даже не сомневаюсь, что его деятельность располагала к гуманизму, учитывая то, что он был владельцем скотобойни.
Шуруп нервно закашлял, поняв, в какую лужу сел, но не такой был человек Кирюха, чтобы сразу сдаться.
– Так я и говорю, мадам, эта работа располагала его к гуманизму, пускай и косвенным путем. Ведь какие душевные муки он испытывал от того, что ему приходилось убивать невинных животных! Он страдал всей своей душой, поэтому всегда был готов помочь сирым и убогим, – снова запричитал Шуруп, показывая в сторону дембеля Паши. – Особенно, мадам, он любил помогать тем, кто просил милостыню возле церкви или на кладбище, – последнее слово он выделил особенно, подчеркивая, что было бы неплохо последовать примеру усопшего.
– Ну, спасибо вам, наконец-то вы мне и разъяснили, – нервно иронизировала женщина. – Оказывается, он всегда возвращался домой пьяный не просто так, это он в церкви от душевных мук напивался кагора? Так выходит, по-вашему?
– Мадам, да, он выпивал, но не будьте так строги к несчастному человеку. Зато всю свою душу он вложил в любовь к детям, всю свою энергию он посвятил им, лишь только бы Бог простил его, –уже сильно сомневаясь, тем не менее продолжал играть свою роль плакальщика Кирюха.
– Да, здесь вы попали в точку, детей он действительно любил, поэтому даже слышать не мог детского плача, у него все время от детей болела голова, и называл он их «маленькими мерзавцами». Да и вера его была ужасной – в моем понимании. Раз вы его знали, как вы уверяете, то для вас не секрет, что он погиб, захлебнувшись бычьей кровью во время ритуала сектантов. И вообще, хватит, мне надоели эти разговоры. Я здесь, чтобы выполнить его волю из оставленного им завещания и отдать кое-что его внебрачному ребенку. Перестаньте мне морочить голову и ответьте: это с вами я договаривалась здесь встретиться по телефону? – обратилась она к Шурупу.
– Конечно, мадам, – не задумываясь, согласился Шуруп. – А вот его ребенок, – он показал пальцем на Пашу. – И я прошу вас не обращать внимания на то, что у него слегка глуповатый вид. Дело в том, что его в детстве уронили в кастрюлю с борщом, да, вот такое несчастье, теперь он выглядит несовершенно. А так это был бы вылитый Роман Петрович Плохунов.
– Нет, нет. Его вид меня не смущает. Лицом он сильно смахивает на молодого Плохунова. Смущает другое – должна была прийти девочка. У Роман Петровича была дочка, – продолжала ставить в тупик Кирюху вдова.
Шуруп почувствовал, что снова сел в лужу. Но он не сдавался вообще никогда, даже если оставался последний запал в последней пищали. Шуруп был боец.
– Да неужели, мадам, вы могли подумать, что это чудное создание – мальчик. Я удивлен. Приглядитесь к ней. Да, она много занималась спортом, вы же знаете, как сейчас много все занимаются спортом! Да, слегка переборщила со стероидами. Но это цветущее создание – девушка, юная прекрасная дева!
Женщина посмотрела в сторону «юного создания». Огромная туша в фуражке, рваной тельняшке и грязных тренировочных никак не укладывалась в образ юной леди. Больше всего ее шокировала бутылка водки в волосатой руке.
Заметив это, Шуруп продолжил:
– Мадам. Девочку бросил ее жених. Что вы хотите, она его так любила. Мерзавец обесчестил ее и сбежал. Теперь она запустила себя, не бреется, не следит за собой, пьет антидепрессанты, да и просто пьет, – сказал он, показывая на бутылку водки. – Я думаю, только память об отце сможет помочь вывести ее из этого ужасного состояния. Будьте милосердны к ребенку.
– Удивительно развитый ребенок, особенно учитывая, что ей должно быть только 12 лет. Ну, а вы, должно быть, в таком случае – ее мать, которая должна была прийти вместе с дочерью?
– Мама, я хочу есть, – пролепетала новоиспеченная дочь Роман Петровича, дембель Паша, отомстив за свое новый статус Шурупу.
– Потерпи, дочка. Сейчас я закончу говорить с тетей, и мы пойдем кушать, – сказал Шуруп, лаская взором бутылку водки в руках дембеля.
– Все, довольно, мне надоела вся эта ерунда. Я обещала отдать это его ребенку, и я сделаю это. Раз вы говорите, что это он – его дочка, так пусть так оно и будет. Моя совесть будет чиста, – почти срываясь на крик, произнесла на одном дыхании женщина и добавила таинственным голосом:
– Но если вы возьмете это, а оно на самом деле не должно принадлежать вам, то пеняйте на себя, вам же будет хуже! – Женщина достала из сумочки какой-то предмет.
– Ну же, мадам, не тяните. Посмотрите на несчастное дитя, как оно страдает от нетерпения, – торопил ее Шуруп.
– Я еще раз спрашиваю. Вы и в самом деле хотите, чтобы я вам отдала эту вещь? – тем же странным голосом спросила вдова.
– Мы этого жаждем, – хрипло сказала наследница Роман Петровича Плохунова, протягивая к женщине огромную волосатую лапу.
– Пеняйте на себя, – ответила та, вложив в протянутую лапу старинную драгоценность.
Золотой перстень с кроваво-красным рубином сам вполз в руку дембеля. Они вдвоем с Шурупом смотрели на перстень алчными взглядами, позабыв обо всем, и только голос Семена вывел их из эйфории:
– Перестаньте, да что же вы делаете! Кирюха, верни перстень, это не твоё. Не будь жлобом! – попытался образумить своих собутыльников Семен.
Он видел смеющийся взгляд женщины, которая наблюдала за этой сценой со стороны, ему казалось, это именно тот взгляд, которого ему так не хватало в недописанном портрете. Словно током, ударил его этот взгляд.
– Что? Да пошли вы, алкашня. Не хотите, уговаривать не стану! Я – наследница состояния, мой перстень, а с вами только из жалости делюсь, не хотите – так валите!
Дембель поспешил к выходу с кладбища, стискивая перстень в потной лапе. Шуруп рванул за ним, но был остановлен за рукав Семеном:
– Ну, что, что? Еще ну, давай, блесни цитатами, Цицерон. Вот здесь ты у меня уже, толстовец! – прошипел Шуруп, показывая пальцем на горло.
– Кирюха, ну, ты ведь не жлоб, как этот дуралей Паша. Сам же мне говорил, что он мерзавец. Зачем тебе все это? Опомнись. Плохо это кончится, у ребенка ведь забираешь. Ты ж не такой, как он.
– Сема, да успокойся ты. Все нормально, подумай сам, такая удача только раз бывает. Насладимся, нагуляемся вволю, а потом пусть все горит ясным пламенем. Не наш это недостаток, недостаток денег в наших карманах. Пойдем, друг! – звал его Шуруп.
В шуме усиливающегося ветра Семену послышалась какая-то красивая музыка из прошлого. Шуруп уже бежал, догоняя дембеля. Куда-то вдруг исчезла вдова в черном. Семен остался один посреди кладбища. Резко потемнело, начался дождь.
Семен увидел бутылку водки, забытую дембелем. Поднял, откупорил и начал пить, по-прежнему стоя среди надгробий. Чувство одиночества холодными щупальцами обвивало его, доводя до отчаянья. Ему казалось, что на него смотрит что-то бездонное и ледяное, приводя в ужас, но при этом открывая новое и неизведанное. Потом все это сжалось в один-единственный взгляд. Семен понял – это то, что он искал. Потом все завертелось и перепуталось…
Следующим утром опять громко чирикал воробей где-то рядом с открытым окном. Семен проснулся и огляделся, не понимая, где находится. Убедившись, что это его квартира, он попытался вспомнить, как оказался здесь. Но остаток дня после выпитой на кладбище водки упорно не хотел проявляться в его памяти.
Семен побрел в коридор.
Дверь в маленькую комнату была распахнута настежь. Семена охватило волнение. Опять что-то неведомое командовало в его квартире. Он снова взял молоток и осторожно зашел в комнату. Посреди помещения стоял мольберт, на нем – портрет жены с недописанными глазами.
Тряпка, которой он вчера накрыл картину, свисала со старого пыльного абажура в углу. Мистический ужас сковал Семена, вызвав сильное сердцебиение.
– Да кто же ты такой? И что тебе нужно? – спросил Семен невидимого гостя, балансируя на самой грани паники, но ему никто не ответил.
На улице кто-то громко скандалил. Крики, шум, женский визг, затем раздались выстрелы и незнакомый голос с китайским акцентом стал испугано взывать о помощи. Громко хлопнула дверь в подъезд, отборный мат сопровождал чье-то бегство.
Через две минуты во входную дверь постучали. Кто бы это ни был, Семен обрадовался неожиданному гостю. Поспешив в прихожую, Семен поскорее открыл дверь, даже не позаботившись узнать, кого к нему занесло.
На пороге стоял сердитый маленький вьетнамец по имени Нгуен. Семен хорошо его знал. Что выгодно отличало Нгуена от его сородичей – был он настоящей полиглот, знал несколько языков, по-русски и по-вьетнамски говорил одинаково хорошо. Занимался Нгуен разными торговыми делами и был снисходителен к их небольшой веселой компании. Иногда он им платил за мелкую работу – поднести или загрузить что-нибудь, рассчитываясь едой или небольшой суммой денег, а иногда, по вьетнамским праздникам, даже дарил диковинные фрукты. Дела у вьетнамца были разнообразные: то он торговал на рынке куртками, то дешевой парфюмерией, последнее время его видели торгующим цветами недалеко от метро. Семен был сильно удивлен, увидев вьетнамца возле своих дверей. Вьетнамец, нервно оглядываясь, ввалился в его квартиру и быстро захлопнул за собой дверь.
– Что это за человек такой? Как после этого делать людям хорошо? – обидевшись на кого-то неизвестного, заявил Нгуен растерянному Семену и, не спросив разрешения, потопал вглубь квартиры.
Вьетнамец прошел на кухню и уселся на старый стул, который жалобно скрипнул под ним.
– Мерзавец какой, – нервно продолжал приговаривать вьетнамец. – Вот и делай хорошее людям!
– Да что такое, Нгуем, что случилось? – Семён потряс вьетнамца за плечо, вернув его в реальность.
Тот нервно повернул голову в сторону двери и прислушался.
– Меня хотят убить, – сообщил он наконец Семену. – Не открывай никому. В него вселилось настоящее зло, и он теперь ненавидит меня. Наверное, потому, что я делаю добро, я всегда догадывался, что все это плохо закончится.
– Да кто тебя хочет убить, кому ты нужен? Перестань говорить загадками, или я тебя выставлю за дверь, – пригрозил Семен. Ситуация уже начинала ему надоедать.
Угроза возымела действие. Испуганный вьетнамец опять нервно повернул голову в сторону двери, после чего шепотом сообщил:
– Меня хочет убить очень плохой человек.
Понимаешь, продаю я сегодня цветы. Скажи мне, что в этом плохого? И людям радость, и мне от этого радость. Цветы – это красиво. И тут он идет. Так идет, как марширует: ать-два, ать-два, а сам прихрамывает. В форме такой и с медалью. Заходит в магазин и радостно так – женюсь, говорит. Одиннадцать лет, говорит, с ней живем, а теперь женюсь. Подбери мне, говорит, друг, самые лучшие цветы – за каждый прожитый вместе год по одному цветку. Предложение ей буду делать, и кольцо, говорит, подарю, но цветы сначала должны быть, пусть, говорит, посчитает и поймет, что она для меня значит. Я и думаю – какой хороший человек. А если ты сделаешь приятное человеку, то ведь и тебе лучше станет. Вот я и думаю: у человека счастье, дай, я ему сюрприз сделаю, не одиннадцать цветов, а двенадцать в букет положу, его женщина посчитает и поймет, что она для хорошего человека значит больше даже, чем то время, что они с ней прожили. Она обрадуется – и всем хорошо будет. Я ж для него самые лучшие лилии не пожалел, большие такие, как лотосы. Взял он их и говорит: ну, пожелай мне, друг, удачи. Я ему говорю: рука легкая у меня, брат, удача точно будет твоей, вот увидишь, и не забудь тогда прийти, отблагодарить меня.
Ушел он, а мне радостно на душе, хорошо ведь сделал человеку. Час еще не прошел, вижу, идет обратно, ну, думаю, точно, отблагодарить хочет. А он уже даже не идет, а бежит, и тоже так стройно: ать-два, ать-два, и хромает. Подбегает он ближе, вижу, словно демон в него вселился. Лицо красное, глаза тоже вроде как красные, а сам мокрый почему-то. И говорит: ах ты ж гад, я ж так и сказал ей – посчитай и поймешь, что ты для меня значишь, сразу поймешь, о чем я мечтаю, и не откажешь мне в этом! Ну, говорит, держись, вьетнамец, – а сам пистолет достаёт, я только чудом ушел. Что это значит, Семен, скажи мне, что за демоны у вас такие водятся? Никогда не мог понять вас, русских!
– Долго тебе объяснять, – Семен едва сдерживал улыбку. – Знаешь, есть такая поговорка: благими намереньями выложена дорога в ад. Не надо тебе было сюрпризы делать, вот для тебя ад и начался.
Вьетнамец ничего не понял из сказанного, уяснив только, что плохи его дела.
– Семен, сходи, посмотри, ушел ли этот человек, боюсь я его ужас как. А я тебе денег дам, водку купишь, – застонал жалобно вьетнамец, доставая из кармана сотенные бумажки.
– А ты меня не покупай, не продается Сема так дешево. Но сходить – схожу, потому что человек ты хороший, – сказал Семен, выхватив все же из рук вьетнамца деньги.
На лавочке возле подъезда сидел грустный офицер. По всему было видно, как несчастен был этот человек. Фуражка его лежала в стороне рядом с травматическим пистолетом, рубашка была расстегнута, в одной руке он держал открытую бутылку коньяка, в другой – сигарету. Услышав, что кто-то выходит из подъезда, он со злостью посмотрел на выходящего, да так, что Семену самому показалось, что в него вселился демон.
– Так это ты, браконьер, тут начал охоту на вьетнамцев? Давай, завязывай, не сезон еще.
Офицер сделал глоток из горла бутылки:
– Да гори он синим пламенем, этот вьетнамец. Надо ж было так все испортить. Я специально этого дня ждал, и что? Вхожу я с кофе и с этим злосчастным букетом в спальню. Говорю – этот день, дорогая, должен изменить нашу жизнь навсегда, что ты для меня значишь и чего я хочу –можешь понять, если посчитаешь, сколько цветов в букете, а сам уже стишок про прожитые с ней годы в уме прокручиваю, да кольцо в кармане гоняю. Волнуюсь, стало быть. Она посчитала – и в лице поменялась. Ах, ты, говорит, сволочь такая, мало ты мне крови за это время попил, так еще и смерти мне желаешь! Если хочешь, чтобы мы расстались, мог бы хоть не глумиться надо мной! И букетом по лицу, по лицу – вот тебе, говорит, двенадцать лилий, вот тебе. Кофе вон облился весь, в доме скандал – и расставание вместо праздника. Тут меня осенило, почему так хитро улыбался этот вьетнамец. Взял я травмат и сюда рванул…
– А вот это ты зря, за это с тебя спросить могут, – пожалел офицера Семен. – Дай-ка, я на тебя посмотрю внимательно. Ну, размер одёжки у меня подходящий есть, обувь тебе тоже найдем. Да только завязывай с дорогим алкоголем, подешевше надо, поэкономней. Прогорим так с тобой, что мне с таким аристократом делать. В миг с тобой на помойке окажешься. Да, трудно тебе придется. Имя мне свое не говори, я имя тебе сам дам. Будешь ты у меня духом. Всю армию мечтал, чтобы капитан у меня в духах ходил. Вот ты и будешь духом.
– Да ты что, с ума сошел, что ли? Ты чего несешь, алкоголик? – прохрипел, теряя обладание, офицер, рука его сама потянулась за травматом.
– Да ты не кипятись, дорогой, меня ведь, как вьетнамца, своей пукалкой не испугаешь. Семен не такое видел. Помозгуй сам, а чтобы лучше думалось, я тебе одну историю расскажу, – мягко сказал Семен, с иронией посматривая на капитана.
– Жил один художник, молодой и красивый. Все у него складывалось, как по маслу. Талантом Бог не обделил. Творил шедевры, как Стаханов трудовые подвиги. Публика рукоплескала, пресса выла от восторга, женщины, деньги, связи – все было у него. А после еще пришла в его жизнь она, так похожая на весну, с рыжими волосами и веснушками на лице, с голубыми глазами, в которых вечно искрилась ирония. Она была намного моложе его, иногда казалось – на целую жизнь. Художник влюбился, и его и без того великолепная судьба превратилась в сказку. Красиво, да, командир? Но только у сказки был печальный конец. Она вставала каждое утро и смотрела на картины. Если бы ты видел, как солнце растворялось в ее волосах! Художник решил нарисовать ее, чтобы навсегда запомнить свой восторг. И вот он начал работу, но, как назло, его стали преследовать неудачи. Постоянно что-то мешало работе: то внезапная болезнь, то срочные заказы. Да и талант изменил ему. Ее глаза, смеющиеся и такие живые, не получались, он не мог передать ее душу, что-то особенное все ускользало от него, ему постоянно казалось, что он делает не то . Сначала он и его подруга шутили над этим, но время шло – и все оставалось по-прежнему. Это сильно задевало художника, он, как одержимый, работал над портретом, но ледяная глыба отчаянья росла, проникая в самое сердце, как будто что-то мистическое и злое хотело сожрать его. Что бы он ни делал, ему казалось, что ничего не выходит. Он начал пить и злиться на себя, стал считать себя неудачником, потом пришла эта болезнь, когда так страшно болит голова и страх вползает в душу, как она там зовется… а, да черт с ней. И его бросили все, но рыжее солнце всегда было рядом, даже когда ушли друзья.
– Друзья! – с какой-то злой иронией повторил это слово Семен, чувствовалось, что он был жутко зол на них.
– Они, как тараканы, расползлись, и ни один не пришел на помощь. Только она была рядом. Потом художник вернулся к работе. Но это был уже не тот человек. Он стал другим – и пил, пил, пил. И вот однажды, когда он в очередной раз пытался прыгнуть выше головы, прикладываясь к бутылке, художник сорвался. Он запустил бутылкой в стену и чуть не убил свое солнце. Бутылка разбилась над ее головой. Нет, конечно, он не видел ее, когда делал это. Она успокаивала его, а после спрятала портрет подальше. Они договорились и оставили все, уехали. Продали шикарную квартиру. Кто-то из старых знакомых устроил художника продавцом в монастырскую лавку. Он перестал писать, стал ненавидеть свои картины. Он был благодарен своей подруге за то, что она ни разу не вспоминала, о том, что они потеряли все – успех, славу, деньги. Им было хорошо вместе в их небольшой квартире. Постепенно все нормализовалось и счастье, казалось, вернулось. Художник боялся, что она бросит его. Позорно следил за ней, и подруга ушла, но по-другому. Как- то они сидели и смеялись, ели мороженое и дурачились. Она говорила:
– Я тебе приготовила сюрприз, он очень обрадует тебя, очень…
И что это был за сюрприз – не знает никто. Она превратилась в восковую куклу. Еще минуту назад счастье казалось вечным – и вот вечность забрала ее. Маленький сгусток – тромб – разделил жизнь на «до» и «после». Ты понимаешь, командир, и нет шансов это изменить. А теперь скажи сам себе, что смогло разделить твою жизнь на «до» и «после»? Цветок?!.
Семен произнес это слово с особой иронией. Офицер слушал его, уткнувшись взглядом в асфальт.
– Я тебе расскажу, какие у тебя теперь варианты. Первый – превратиться в моего приятеля-духа, вот и пить уже начал, молодец. Так что от вещичек моих не отказывайся. Сам потом спасибо скажешь. Есть еще второй вариант. Вернись домой, пусть кажется, что это невозможно. Возьми этот проклятый цветок и расстреляй его из своего пистолета, а после тащи ее к этому букету – и пусть она считает ваши счастливые годы в букете по новой. Вот тогда только становись на колено и читай свои стишки, дари кольцо – и будьте счастливы.
Офицер посмотрел тяжелым взглядом на Семена, страшно ухмыльнулся:
– Странный ты какой-то алкоголик, не обычный, и говоришь очень умно. Только ты не понял одного: может, я знал, что было двенадцать лилий, может, я даже обрадовался, что можно сделать вид, что я не понял, что цветов было больше. Может, я хотел этого? Самому трудно сделать шаг, легче сказать, что виноват другой, вьетнамец.
Офицер еще раз приложился к бутылке и, окинув Семена пьяным взором, прижал указательный палец к губам, после чего встал и куда- то побрел, как побитый пес. Семен долго смотрел ему вслед, думая о чем-то очень важном.
В квартире царила тишина. Семен позвал вьетнамца, но тот ему не ответил. Подумав, что вьетнамец ушел, Семен громко выругался и понес недопитую бутылку коньяка, брошенную офицером, на кухню. Первое, что он увидел, – испуганного вьетнамца, тихо сидящего на стуле.
– Ну, что еще случилось, Нгуен? Прогнал я твоего демона. Можешь быть свободен. Иди, он не тронет тебя.
– Такое бывает, я знаю, мне об этом рассказывали. Я чувствовал, что когда-то столкнусь с этим, – пробубнил вьетнамец. И добавил еще что-то непонятное на вьетнамском. Семен видел, что Нгуен сильно напуган.
– -Да, что же это такое. Вьетнамец очнись уже.
— Семен, ты знаешь, что в этой квартире ты не один. То, что живет здесь, жаждет тебя. Оно открывает двери, но скоро оно откроет дверь туда, откуда не будет дороги обратно. Ты должен сам поговорить с ним, ты должен, слышишь, уговорить его, а для этого тебе надо посмотреть ему в глаза.
Семен понимал, что вьетнамец в его отсутствие столкнулся с невидимым жильцом квартиры, но он не хотел огласки и решил сделать вид, что не понимает, о чем говорит Нгуен. Сделав удивленные глаза, он всем видом показывал это непонимание, но вьетнамец был непреклонен.
– Слушай, Семен, ты – добрый человек, я попробую помочь тебе, но ты сам должен взглянуть ему в глаза и сказать, чтобы оно оставило тебя.
– Ты должен, – повторил вьетнамец тоном, не терпящем возражений.
Семен понял, что вьетнамца не удастся провести. Что ж, возможно, он действительно сможет помочь.
– Нгуен, объясни, как ты хочешь мне помочь? И как можно посмотреть в глаза тому, кого даже не видно?
– Слушай, Семен, у тебя будет только один шанс, если ты не воспользуешься им – тебе не поможет никто! Не смей даже отказываться от того, что я тебе предложу. Мой дед был знающий человек, он меня учил и передал много знаний, он был настоящий маг. Я буду колдовать, ты будешь, как во сне, ты будешь думать, что находишься в другом месте, ты увидишь его и посмотришь ему в глаза.
– Это называется «гипноз», – уточнил Семен; сама мысль о гипнозе озадачила его, он посмотрел задумчиво в окно.
– У тебя будет только один шанс, – отчетливо выговаривая каждое слово, сказал вьетнамец.
– Но ты уверен в том, что это не будет опасно? – уже начиная соглашаться с доводами гостя, спросил Семен.
– Опасно жить, как ты живешь, у других от такой жизни белая горячка начинается.
– Ладно, валяй, гипнотизируй, но только ты мне должен пообещать, что все будет в порядке.
– Садись! – скомандовал вьетнамец, указывая ему на старую табуретку. Семен, все еще сомневаясь, неуверенно сел на указанное ему место.
– Закрой глаза и слушай мой голос.
Семен закрыл глаза. Он чувствовал, как вьетнамец поднес ладони к его голове, Нгуен что-то шептал, тихо, певуче, возможно, это был вьетнамский язык… а может, и не вьетнамский….
Семен открыл глаза. Он стаял на той дороге, посреди кладбища, шел дождь. Это был вчерашний день. Семен только что отпил из горла бутылки глоток водки. Сейчас был тот самый момент, начиная с которого он не помнил ничего.
Семену было жутко и одиноко. Он смотрел на потемневшее небо, которое заволокли тяжелые тучи. Становилось все темнее, деревья зловеще раскачивались на ветру, кресты на могилах, казалось, звали его. Ему хотелось бежать, но он не мог пошевелиться, словно скованный параличом. Семен чувствовал: что-то следило за ним. И это что-то приближалось. Невыносимый страх выворачивал все его нутро. Светящееся пятно двигалось к нему по кладбищенской дороге. Семен видел окружающие предметы нечетко, все расплывалось перед глазами. Кресты, деревья, могилы – все превращалось в темную массу, стекающую вместе с дождём на землю.
– Кто ты? Кто ты? – закричал Семен пятну, когда оно приблизилось к нему, мерцая и вибрируя. Оно одновременно пугало и завораживало его.
– Кто ты? Кто ты? – вторил ему чей-то неземной голос. Семен понял, что этот вибрирующий голос шел от пятна.
– Кто я, кто я, кто я? – кричали оба голоса, сливаясь в один.
– Кто я, кто же такой я? – продолжал Семен, мучительно вдумываясь в смысл своего крика. Ему казалось, что теперь они с пятном – одно целое.
– Кто же я? – он уже шептал, и его охватывал ужас, он чувствовал себя заблудившимся в дебрях бытия… Семен пытался найти самого себя.
Что же такое Я? Что есть Я?
Все вокруг окончательно слилось в единую темную грязную массу. Он чувствовал взгляд, тот самый, который искал всю жизнь – он был везде. Весь Мир, вся Вселенная, бесконечный Космос смотрели на него этим взглядом. Семен потерял сознание…
– Семен, Семен, – вонзился в его мозг настойчивый голос вьетнамца. Он открыл глаза и увидел, что лежит на полу кухни, прямо перед ним маячило испуганное лицо Нгуена.
– Ты жив? Ты кричал, потом свалился. Стал белый и хрипел, я думал, ты умираешь. Вставай давай. Ты видел его? Что ты сказал ему?
– Мне кажется, это была смерть. Она хотела взять меня, но передумала, она задала мне вопрос. А может, это был я сам, ведь кто я себе? И жизнь, и смерть, я сам себе и творец, и творение. Где начинается моё Я и где заканчивается? Что такое Я?
Вьетнамец больше не терзал Семена вопросами, они долго молча сидели на кухне, курили – и каждый думал о своем.
Затем Нгуен встал и ушел.
Три дня Семен был в раздумье, пытаясь вспомнить тот взгляд, который чувствовал под гипнозом. Он не пил, только курил и думал о том, что он пережил. Ему – впервые за долгое время – захотелось рисовать, он чувствовал, что возвращается сам к себе, но путь этот будет долог и труден.
В чем смысл всего происходящего, добро или зло он приобрел в итоге – Семен не мог понять. Страх смерти и желание созидания терзали его одновременно, но одно он знал точно: какая-то часть его самого, заблудившаяся в просторах Вселенной, вернулась к нему после пережитого в гипнозе. Но проклятье это или награда? Смятенье чувств, как движение льдов весной, пугающее своей губительной мощью и дарящее радость от ощущения праздника бытия, обновления мира… После смерти его любимой он был человеком, потерявшим не только прошлое и будущее, но и настоящее. Робкими шагами настоящее возвращалось к нему.
За окном бушевала весна, рождая радости и надежды. Семен тоже был подвержен этой магической силе. Муки творчества впервые за долгое время все сильнее стали овладевать им.
Он пришел в маленькую комнату и достал портрет. Ему нужны были краски, кисти, ему нужно было многое. Семен открыл окно.
На улице было шумно и весело: человек в тюбетейке вел пони, на котором восседал пьяный обрюзгший мужчина, кто-то смеялся над ним и пытался стащить с лошадки, но здоровяк с глумливой физиономией поддерживал седока. Рядом визжала разбитная девица, весело требуя, чтобы ее оставили в покое, чем еще больше раззадоривала своего ухажера, который хватал ее за все, что подворачивалось его похотливым рукам, и что-то весело шептал девице на ухо. Позади этой процессии тащился нервный подросток, пошатываясь и испугано оглядываясь на прохожих. В одной руке он волок огромную сумку, явно позвякивающую бутылками, в другой держал колонку, из которой доносился бесшабашный шансон, отчего вся честная компания представала перед случайными зрителями в ореоле уголовной романтики.
В ухажере девицы Семен узнал своего друга Кирюху. Он был в дорогом, но очень помятом костюме, брендовая рубаха торчала из штанов, галстук-бабочка съехал набок. Семен вышел на улицу. Кирюха гулял так, как мог себе это только представить, в толпе непонятных и сильно пьяных людей.
– Семен! Друг! Шампанского другу – и никаких возражений! – потребовал по-барски Кирюха.
Чья-то рука уже подносила хрустальный бокал с искрящимся шампанским, кто-то совал Семену бутерброд с осетриной. Однако смертная тоска наваливалась на Семена от всей этой картины, ведь он ясно понимал, что за весельем всегда идет похмелье.
– Шуруп, брось чудить, ты ж душой потом маяться будешь, пошли домой.
– Нет, Сема, никогда я больше не вернусь в эту вонючую дыру, я купил себе этот мир, а захочу – куплю себе небо. Видишь его?
Шуруп ткнул в сторону жирного тела, спящего на грустном пони. Тело сладострастно причмокивало сальными губами и громко храпело.
У Семена этот тип вызывал непонятное ему самому отвращение.
– Это святой, – сказал Кирюха, слово «святой» он подчеркнул уважительной интонацией.
Семен молча смотрел на Шурупа.
– Не веришь, злодей, а зря! – обиделся Шуруп на своего недоверчивого друга. Семен продолжал смотреть на него с укоризной.
– Я сам видел, как он воду в вино превратил. Сема, какой он, когда трезвый! Это гений! Ну, перебрал человек, имеет право. Эй, Климент, святой Климент! – позвал тело Шуруп. – Очнись, святоша, к нам друг пришел. Благослови его, как Пашу, пусть он тоже себе бабу найдет, может, тогда хоть, дурак, поумнеет.
Тело, названное святым Климентом, с трудом попыталось поднять отяжелевшие веки.
– Прокляну, сволочи, – еле шевеля губами, изрек «святой» и впал обратно в глубокий алкогольный сон.
– Да ну его. Достался мне, гад, от этого мерзавца-дембеля, откуда он его выискал, черт его знает. Между прочим, это он Пашу с дочкой мэра свел, наколдовал там чего-то, она и клюнула, а ты говоришь – не святой! Эх, видел бы ты Пашу, что с человеком деньги делают! Он за два дня из наследницы покойника в уважаемого человека превратился. Продал Паша перстенек-то, загнал какому-то типу. Вот, видишь, и мне чуток перепало. Эх, и хитрый нам тип попался, я тебе скажу, если бы не Климент, обманул бы нас с дембелем, шельма. А Паша-то теперь важный, к нему не подойдешь, настоящий будущий зять мэра . Он нам так и сказал с Климентом. Пошли, говорит, собаки чумазые, отсюда. Работу бы лучше нашли, посадить бы вас, бродяг. Вот теперь мы с Климентом идем к реке. Святоша обещал, что по воде ходить будет. Пойдем, Сема, с нами, сам все увидишь.
Шуруп потянул Семена за руку, но тот, высвободившись, покачал головой.
– Послушай меня, Шуруп. Не ходи ты с этим аспидом, беды наживешь только. Утопишь, окаянного, кто потом тебе передачи носить будет? Брось, Кирюха, я ж тебя знаю. Сам потом болеть будешь, не по совести ты делаешь все сейчас, не твои деньги, сам знаешь. На деньги сироты гуляешь, не стыдно тебе?
– Иди ты к черту, моралист! Оставайся в своем болоте. За мной! – скомандовал Шуруп заскучавшим собутыльникам, и, не оглядываясь, они ушли в сторону реки.
Семен еще некоторое время смотрел вслед уходящей процессии. Судьба Шурупа вызывала у него беспокойство, какое-то шестое чувство, обострившееся в связи с последними мистическими событиями, подсказывало – что-то нехорошее должно было случиться с его единственным другом.
Он развернулся, пошел домой, к портрету, долго смотрел на него, курил.
На следующее утро в дверь кто-то позвонил. На пороге стоял курьер.
– Вам, – сказал серьезный курьер в бордовой форме, протягивая Семену большой бумажный пакет. Пакет был красочно оформлен, большими буквами на нем было написано «НАШ АРТ».
– Что это? – удивленно спросил Семен у серьезного курьера.
– Ваш заказ, – сердито произнес тот тоном человека, который не готов слушать бесполезную ерунду.
– Но я ничего не заказывал, – пытался сопротивляться Семен. – У меня даже денег нет ничего заказывать. Вы, наверное, ошиблись.
Курьер раздраженно посмотрел в какие-то бумажки, глянул на номер квартиры и уверенно ответил:
– Нет, не ошибся. За все уже заплачено. Распишитесь скорее, а то у меня времени нет.
Он сунул растерянному Семену в руки ручку и бумагу и, получив их обратно, не попрощавшись, быстро удалился. Семен продолжал стоять на площадке перед дверью, рассматривая неизвестно кем присланный подарок. Наконец он осторожно открыл его.
Пакет был набит художественными принадлежностями. Краски, кисти и многое другое – как давно он не держал всего этого в руках. Семен ликовал, он радовался и плакал одновременно. Он хотел начать работать прямо сейчас, одно только смущало его – кто этот инкогнито, приславший ему ценный подарок? Вариантов было немного, поэтому он выбрал самый приемлемый: Кирюха решил стать меценатом для своего старого друга. Приняв эту мысль, Семен поспешил начать работу.
Неделю он, как заведенный, работал. Семен знал, что не готов вернуться к портрету, прежние страхи все еще мешали ему. Но он творил, уйдя с головой в счастье, как одержимый, не думая ни о чем. Душа жаждала творчества. Семен отдавал всего себя, выплескивая мазок за мазком. Так счастлив он был только тогда, давно, когда с ним была она… Целую неделю он почти не спал, ел только, когда голод становился совсем невыносимым, один лишь хлеб да воду. Семен не отрывался от своей работы ни на минуту. Запахи краски, запахи холста – такие незаметные в былые времена – он сейчас ощущал всей кожей. Семен чувствовал, что кто-то есть рядом с ним. Он представлял, что это она – его рыжее солнце – вернулась к нему. Она – его добрый дух и ангел – смотрит на него, волнуясь вместе с ним.
Семен, наконец, осознал, что надолго выпал из реальности. Ему не хотелось отрываться от своей работы, но надо было найти Шурупа и поблагодарить за подарок. Новую картину Семен решил подарить другу. Он завернул ее в газету и стал медленно надевать старые штиблеты. Дверь в комнату резко закрылась. Семен остался стоять в темном коридоре, лишённом солнца. Запахло плесенью. За стенкой у соседей тоскливо заиграла скрипка. Как в пасмурный день, в душу вдруг постучалась безысходная тоска.
– Боже, что же это? – прошептал Семен и поспешил выйти за дверь.
На улице ему стало легче. Солнце вернуло настроение. Семен оглядел двор. Ни души. Он, не спеша, прошел по двору в сторону дома, где обычно между очередными визитами в полицию обитал Шуруп. Какой-то внешне знакомый человек в тюбетейке стоял, держа пони под уздцы. Семен вспомнил. Это был тот тип, который вез к реке спящее тело Климента. Семен направился к этому человеку. Тот нахмурился и отвернулся от него.
– Я уже сказал полиции: я ничего не знаю, я первый раз его видел, – насупившись и не здороваясь, сообщил он Семену. – Ваш друг мне еще денег должен остался. А если учесть, что из-за него лошадь испытала шок, так он вообще не расплатился бы. Послушай, друг, а может, ты теперь за него деньги отдашь? Я же видел, вы же друзья с ним.
– Погоди, что ты несешь? – удивился Семен. – Тебя Кирюха на деньги кинул? Вот номер-то!
Человек в тюбетейке занервничал:
– Кинул. Еще как кинул. Он всех нас кинул. Так сбежал, оттуда не достанешь. Зачем он целый день этого чудака толстого на пони катал? Святым еще называл. Послушай, ну, отдай же деньги за них, будь человеком, без ножа же меня режете, – снова запричитал хозяин пони.
В другом конце двора Семен увидел уходящую фигуру, очень похожую на Шурупа.
– Шуруп, стой, – закричал Семен, забыв уже про человека в тюбетейке.
Фигура быстро удалялась, Семен мог не успеть.
– Стой, Шуруп, – кричал в спину уходящего Семен.
Человек, не обращая на него никакого внимания, свернул в сторону кладбища. Семену показалось, что он вошел в ворота. Тяжело дыша, Семен последовал за фигурой.
Поднялся ветер, вдруг стало пасмурно. Как в тот незабываемый для Семена день, солнце вдруг спряталось за тучи. Семен проковылял к той ограде, где они встретили вдову. С неба закапал дождик.
Сердце стучало, как барабан. Семен увидел те же могилы, возле которых в прошлый раз стояла вдова. Но с фотографии на одной из могил смотрело веселое лицо Кирюхи, с другой – безобразное лицо Климента.
– Да что же это? – прошептал Семен, почти теряя сознание.
– Их сбила машина, – услышал он голос позади себя.
Семен обернулся и увидел все того же типа в тюбетейке.
– Они были вусмерть пьяные. Машина летела быстро. Она летела, как будто никого нет. Розовая машина была, без крыши. И музыка такая громкая, страшная. Я даже не успел разглядеть ее толком, за лошадь испугался. Лошадь дернулась, толстяк упал, твой друг упал тоже. Машина унесла их души, даже не притормозив. А лошадь не пострадала. Нельзя так было, нельзя… – запричитал опять хозяин пони, – люди же вокруг, а они гоняют на своих машинах.
Семен уже не слушал, что тот говорит. У него потемнело в глазах. Он сел прямо на дорогу, поджав ноги. Ледяной страх и безысходность вернулись в его душу.
Когда Семен пришел в себя, уже наступил вечер. Он встал, весь мокрый от дождя, положил картину на могилу друга. Веселый клоун на картине тянулся к недостижимому солнцу, как к призрачной мечте.
– Вот ты и нашел себя, Шуруп. Говорил же я тебе, не брал бы ты тот проклятый перстень, предупреждала же вас вдова, выйдет боком вам перстенек. Не послушали!– тихо прошептал Семен. Он побрел куда-то, не разбирая дороги. Шел долго, пока не уткнулся в розовый кабриолет.
Только тогда он вернулся в реальность. Семен поднял глаза и посмотрел на пару, сидящую в машине.
Блондинка с накаченными губами и наколкой на руке, в темных очках, в черном эротичном кожаном платье, плотно облегавшем спортивную фигуру. Пышные силиконовые груди почти вываливались из этого платья. Рядом сидел молодой человек ей под стать – в дорогих кожаных штанах, в желтой рубахе с расстёгнутыми верхними пуговицами и в кожаном жакете. Черные очки и трехдневная щетина придавали ему особенно брутальный вид.
В этом пижоне Семен не сразу, но все же смог узнать Пашу-дембеля. Чудесное преображение его вызывало шок у Семена. Он стоял и смотрел на эту пару.
– Зая, почему этот человек так смотрит на меня? – наконец раздраженно спросила спутница дембеля. – Скажи ему, чтобы ушел. Он пугает меня.
– Эй, алкаш, тебе че надо, свали отсюда, – грубо скомандовал дембель.
– Паша, ты, что ли? Тебя и не узнать. Что ты так вырядился, как петух на ярмарке? А баба твоя? Губастенькая. Это про нее мне, наверное, Шуруп говорил.
– Паша, ну, скажи же ему, пусть он уйдет. Мне он не нравится, – притворно запричитала спутница дембеля, обижено оттопырив и без того огромную нижнюю губу.
Паша повернулся к Семену и снял очки.
– Слушай, как тебя там… – прошептал он, пытаясь вспомнить имя, и, так и не вспомнив, продолжил:
– Ты за долей, что ли, своей пришел? Ну, на тебе – и свали.
Откуда-то в руках дембеля появилась пачка красных купюр. Он протянул ее Семену.
– На, бери деньги и вали отсюда. Бери, – уже нервно добавил Паша.
– Да не нужны мне твои поганые деньги, из-за них Кирюха погиб.
– Да знаю я про твоего дружка, из-за того он погиб, что бухал много. Что ж за народец такой, работать не хотят, только халяву им подавай. И все им мало, мало. Тунеядцы. Вот и друг твой, меньше бы ерундой занимался да пьяный под колеса бы не лез.
Тут Семена осенило. Он вспомнил слова человека в тюбетейке:
– Розовый кабриолет.
Как эхом, у него еще раз отозвалось в голове:
– Розовый кабриолет.
– Розовый кабриолет, – уже вслух повторил он. – Это ты, что ли, Кирюху грохнул?
– Да тихо ты, чума, пасть свою закрой и вали отсюда, если не хочешь с корешем своим прямо сейчас встретиться. Уже все знают, я здесь ни при чем, он сам, дурак пьяный, с дружбаном своим под колеса свалился. Так что топай отсюда, дядя, не будет для тебя премии у Паши.
Дембель отвернулся от Семена, больше не обращая на него никакого внимания.
Семен чувствовал, как его накрыло волной, все его существо переполняла ненависть. Он сам не понял, как в его руках оказался кусок металлической арматуры, откуда он взял ее. Только всю накопившую ярость он вложил в свои удары. Машина с металлическим скрежетом прогибалась под ударами Семена. Вдребезги разлетелось лобовое стекло, обдав осколками дембеля и его спутницу. Пронзительный визг губастой девушки, ошарашенным взглядом провожающей удары Семена, разносился по округе.
– Сволочь, убью! – орал дембель, стараясь не попасть под удар Семена.
Вдруг черный пистолет появился в руках Паши.
«Это, конец!» – мелькнуло в голове Семена.
Он закрыл глаза и ждал, не понимая, сколько прошло времени: то ли доли секунды, то ли тысячелетие. Перед его внутреннем взором возникло лицо его любимой:
– Я тебе приготовила сюрприз, он очень обрадует тебя, очень… – говорила она и смеялась.
Кирюха тоже смеялся и звал Семена к себе:
– Я больше никогда не вернусь в эту дыру, никогда. Пошли со мной, Сема.
Ничего не происходило. Семен осторожно открыл глаза.
Люди в форме и масках держали под прицелом лежащего на земле Пашу-дембеля. Паша волчьим взглядом смотрел на Семена. Где-то в стороне выла губастая подруга Паши, размазывая тушь по лицу. Люди в масках доставали из Пашиной машины огромную сумку с пачками зеленых купюр.
Кто-то что-то спрашивал у Семена.
Потом он ушел, и его никто не держал. Он шел по темным кварталам. Из окон кричали телевизоры, кричали про сенсацию:
– Мэр арестован! – кричал один голос.
– Мэр попался на крупной взятке и контрабанде наркотиков! – вопил второй.
– Жена, дочь и близкие друзья арестованы за соучастие! – добавлял третий голос.
Потом он ушел ото всех этих криков. Темная дорога шла сквозь парк. Одинокие фонари и Луна. Луна окрасила все в сказочное серебро. Все было такое волшебное, но это волшебство пугало космическим одиночеством, таким бесконечным и неисправимым одиночеством, как будто его душа сейчас была вывернута наружу.
Он не знал, куда податься. У него не осталось никого в этом мире. Даже дом его был занят полтергейстом. Страх сковал его душу, он чувствовал себя устрицей, вытащенной из своей ракушки. Но, потеснив страх, вдруг что-то доброе и теплое проникло сквозь космический холод, словно руки матери поддержали его.
– Господи, помоги мне, – прошептал он, но только ветер ответил ему, просвистев какие-то непонятные слова. Он еще малодушно подумал о самоубийстве, закрыв лицо руками, но кто-то вдруг дал ему подзатыльник – не сильно, по-отечески.
Перед ним стоял старичок с седой бородой, в одежде, как ему показалось, монаха, за спиной у него висел то ли дорожный мешок, то ли старый рюкзак. Старик опирался на палку, ему было тяжело стоять. А лапти – Семен увидел у старика на ногах настоящие лапти! – были все истрёпаны, как будто тот прошел долгий-долгий путь.
– Даже думать забудь! – погрозил пальцем ему старичок.
– Я вслух, что ли, это сказал? – удивился Семен.
– Да так громко вслух, что ангел божий заплакал в раю.
Семен еще больше удивился словам старика.
– Да куда мне, старик, до рая, вся жизнь моя – сущий ад. Все, что было, потерял. Эх, не любит, меня, отец, Бог-то, сильно не любит.
– А сам-то ты себя любишь? Ох уж, дитя ты неразумное, что делать-то с тобой? Живая душа к Богу просится, да только слеп ты. Пьёшь да плачешь, а рая не видишь. А рай-то, он тебе при рождении дан, только глаза открой да в душу загляни.
– О чем ты говоришь? Все, что было, пропало, ничего не осталось. Работа, дом, лучший друг, любимая женщина – где все это? Какой рай, если волком выть хочется.
Старик посмотрел на него серьезным взглядом:
– Все, что дано тебе, никогда не уйдет. Тот, кто был с тобой, всегда рядом. И все, что есть в этом мире, – только разговор души с Богом. И как ты на все вопросы ответы получить собираешься, коль глаза твои закрыты? Открой глаза, душа божья, посмотри на себя и пойми уже, кто ты.
В ушах Семена опять эхом зазвенел знакомый вопрос: «Кто ты, кто ты, КТООО ТЫЫЫ?» – шептал ему теплый голос из далекого прошлого. Он почувствовал неожиданный прилив сил. Семен знал, что должен ответить на этот вопрос, и только этот ответ давал ему выход из тупика, только он придавал смысл жизни. Он захотел, только сейчас по-настоящему, вернуться к самому себе, к своему творчеству, к своему настоящему Я, не смотря ни на что. Он глядел в небо и опять чувствовал тот самый взгляд, который искал всю жизнь, да так ясно, так близко. Семен посмотрел на старика, тот задумчиво наблюдал за ним.
– Ну что, дитя, легче стало, почувствовал, где рай? Да и мне пора, заждались меня детки малые.
– А если хочешь – пошли со мной по Земле. У меня знаешь еще дел сколько? Помощник не помешал бы, – спросил Семена старичок, уже приготовившись уходить.
Семен покачал головой:
– Спасибо тебе, отец, но только прав ты. Есть у меня еще дела на этой земле, есть еще не пройденный путь, а там пусть все будет, как будет. Ответь только, как звать-то тебя.
Старик улыбнулся, опираясь на палку.
– Молиться будешь, Серафима вспомни, – сказал он и пошел своей дорогой.
Семен возвращался домой. Теперь он точно знал – сквозь весь ледяной ужас космоса, сквозь все одиночество его дорога вела его к себе самому, к тому свету, где ждет его рыжее солнце, ждет, чтобы, наконец, рассказать про свой сюрприз. Там ждет друг Кирюха, чтобы поспорить с ним о главном. Ждет добрый монах Серафим, чтобы успокоить своим мягким голосом его истерзанную душу. Только надо пройти сквозь пасть дракона к тому настоящему дому, где свет и тепло.
Семен подошел к своей квартире. Он видел, что кто-то смотрит через глазок на него. Он вставил ключ в замочную скважину. Ручка чуть подалась с той стороны двери. У Семена замерло сердце, он знал, теперь уже точно знал, там не добро и не зло ждет его. Там ждет его он сам потерянный когда то в бесконечных просторах Вселенной, его судьба возвращалась к нему. Он чуть подождал и открыл дверь.